«Братья Карамазовы» Достоевского на сцене МХТ теряют слово «братья» из названия, поворачивая историю романа Достоевского ко всей карамазовской семье и её окружению. Карамазовы – это и Фёдор Павлович, и четверо его сыновей, и их матери. Все они связаны и богом, и чёртом, и, что главное, неспособностью жить вместе. Некая инфернальная сила не даёт им примириться в одном мире рядом друг с другом. 

Паясничающий отец Карамазов (Игорь Миркурбанов) в начале сквозь зубы процедит, что его поведение – это только притворство, что он хочет проверить, «можно ли с вами жить». В ожидании Зосимы (Виктор Вержбицкий) герой Миркурбанова существует в жёстком пластическом рисунке – напряжённые ноги, взгляд сверху вниз, из сигареты нервно бежит дым. Чуть ссутуленный, он показательно нечётко произносит слова, будто выдавливая их из себя; что-то внутри мешает Карамазову говорить. 

Речь вообще особенна в этом спектакле, в ней явными становятся моменты перевоплощения и развоплощения героев спектакля. Отец Карамазов, подозрительно жевавший слова в первом действии, в финале спектакля превращается в чёрта (обе роли исполняет Миркурбанов), того самого морока, который является Ивану Карамазову. Образ чёрта – некоторое обнуление, чёрт полностью вочеловечен. Он так же, как и Фёдор Павлович, сидит на кресле напротив Ивана, только теперь это герой спокойный и обстоятельный, говорящий внятно и с расстановкой. Вот она, карамазовская энергия в своём первоначальном виде, стоящая у истоков рода. От чёрта ли она, или же от бога ещё предстоит подумать. Где отец Карамазов честен больше, во фразе: «Зато я – верую. Я в бога верую», сказанной в ожидании Зосимы подчёркнуто чисто и различимо среди всех наговорённых слов, или же в этом «развоплощении»? Тем не менее, после смерти отпевают Фёдора Павловича, лежащего в солярии вместо гроба, под известное «The show must go on», тем самым до конца спектакля договорившись со зрителем, что с момента его убийства и так мрачный мир Скотопригоньевска впадёт в сумасшедшее состояние. И если не спасителем, то гарантом некоей устоявшейся кармазовской жизни, где всё идёт по плану: и сладострастие, и вытекающие отсюда споры из-за женщины, и всевозможные денежные затруднения, – был он. 

Через ту же голосовую перемену в Смердякове опознается Зосима. В начале действия, в отделанные чёрным мрамором и бортиком с изразцами покои въезжает на самоуправляемой инвалидной коляске утрированный режиссёрской волей персонаж, противно сипящий высоким голосом. Никого сильно не смутит, что потом Виктор Вержбицкий выйдет в роли Смердякова, будет чувствоваться лишь некоторое сходство в смиренном положении двух героев. Первым намёком на более глубокую связь Смердякова и Зосимы становится режиссёрская ремарка о Смердякове, пущенная по одному из экранов: «Хотел стать слугой Бога, а стал слугой Фёдора Павловича». Но пока это выглядит как усмешка о его положении в доме Карамазовых. И если сейчас усмехнулся зритель, то в конце усмехнётся сам Смердяков. Он, став полноправным хозяином в доме Карамазова, переоделся в хороший костюм, и как-то очень естественно примерил позу Фёдора Павловича – нога на ногу, от плеча широко раскинутые руки по бортикам дивана, пренебрежительный взгляд. И вот, вдруг, говоря обычным смердяковским голосом (чистым, не самым приятным, но и без особенных преувеличений), он переходит на хрипящий высокий голос Зосимы. А признаётся он в момент перехода ни больше ни меньше как в имитации падучей, после которой он и убил Фёдора Павловича. Становится жутко, когда осознаёшь этот тотальный обман карамазовского мира, его подло скрытую двойственность. Богомоловым расслышана почти невозможная филологическая параллель в «смердящем» происхождении фамилии незаконного сына Карамазова и запахнувшем после смерти старце Зосиме. 

Интрига, кто же убил отца Карамазова, снимается абсолютно прямо, через уже знакомые зрителю режиссёрские ремарки. Богомолов прямым текстом, прямее некуда, выдаёт виновника в смерти Фёдора Павловича. Подобно описанию преступления в античной трагедии, Смердяков хладнокровно рассказывает о том, как убил Фёдора Павловича. Теперь это мир, где заправляет Смердяков, который и не совсем Карамазов, а выродившаяся его черта. 

Гибель Старшего (именно так, с заглавной буквы) становится сильным и окончательным поворотом действия, «карамазовщина» буквально выплёскивается, искривляется и дико преломляется в жизни оставшихся. Искажённая народность – пёстро наряженная в атласный русский костюм девица, пляшущий под издевательски эстрадно обработанную «Калинку» так же пёстро одетый парнишка, Грушенька (Александра Ребенок) в зелёном кокошнике и платье, достойном сказки о Царевне Лягушке. Материализуется «ультранасилие», воплощённое на сцене в бесчинствующих персонажах из «Заводного апельсина» Кубрика. Неожиданно два хорошо узнаваемых киногероя (Павел Чинарёв, Данил Стеклов) в белом выбегают на сцену из зала, скачут по кожаным креслам, устраивают развязные танцы и гротескные номера с изображением жестокости и насилия. 

Фёдор Павлович проявился в каждом из сыновей. Даже в Алёше (Роза Хайруллина), который, казалось бы, защищён церковью и жизнью во Христе, есть что-то карамазовское – инфернальное и притягательное. В какой-то момент у каждого из сыновей появляется пронзительный отцовский взгляд. Взгляд сильный и неукротимый, играется унаследование этих глаз, этого ощущения мира. Но отношения Фёдора Павловича с Алёшей особенные, он буквально не может притронуться к нему, когда тот приходит в дом отца. Хочет обнять, но руки не могут прикоснуться к сыну, Карамазов пугливо одёргивает их. 

‍Текст Достоевского преломляется и немало дополняется режиссёром. Так Богомолов требует в своём спектакле наличие матерей детей Фёдора Павловича. И если мать Алёши и Ивана (Надежда Борисова), представленная зрителям как заточённая злым колдуном (подразумевается, конечно, Фёдор Павлович) и освобождённая после его смерти, то матери Смердякова, Лизавете Смердящей (Роза Хайруллина), в спектакле отведена целая «пояснительная сцена». Маленькая, закутанная в какое-то тряпьё женщина, бормоча под нос что-то понятное только ей одной, старательно моет ряд унитазов. Появившийся Фёдор Павлович задирает её длинную юбку, к белью Смердящей оказывается пришит красный цветок. Лёгким движением руки Карамазов цветок срывает. И в тот же самый момент включается песня Rammstein – «Mutter», которая связывает эту ретроспективную сцену с началом материнской линии и завершает её. Ведь ещё в самом начале этой истории мы видели ещё одну героиню Надежды Борисовой, обозначенную как «Бабасынапотерявшая», которая под ту же музыкальную подложку выходила и наговаривала текст о потерянном сыне. 

Единственная мать, которой не оказалось на сцене – мать Дмитрия Карамазова (Филипп Янковский). Он, который боролся с отцом за любовь Грушеньки, терпит поражение, избитый физически и морально обычными современными ментами. Ультранасилие или что-то другое? 

«Противник» Дмитрия в любовной же борьбе абсолютно конкурентоспособен, герой Миркурбанова не может не очаровать. Уже фактически «умерев», он стоит на авансцене в скульптурной позе, которая буквально кричит пренебрежением к этому миру. К его ногам герои спектакля, проходящие мимо на воображаемой панихиде, бросают цветы, после чего Фёдор Павлович неторопливо подбирает их и раздаёт женщинам в зале. Карамазовское сладострастие, кажется, бессмертно. Старший умер, но заканчивает спектакль именно он, страстно исполняя известную «Я люблю тебя жизнь», полушёпотом утвердив последнюю фразу: «Я люблю тебя жизнь, / И надеюсь, что это взаимно».