Няня
Где муж мой
О я знаю боль и страх Медеи
Когда она саму себя от бремени
Решает. Сын вместо брата
Убитого самой собой перед Ясоном
А вы могли бы жить в Коринфе
Теперь гори невеста пред очами
Моих детей которые не дети вовсе
Мой мир в нём нет ни матери ни чрева
Земля под светом да и ясли
Что для малюток двух зачатых жертвой
Несчастные
Вам смерть 

Колесом в огонь – щекой в ладонь.

В полумраке сцены еле различимы ступени, на них – силуэты птиц, ясли, мешки и прочий хлам. Подле ступеней, пронизываемая светом софита, лежит огромная античная маска. Неподалёку – чёрный кокон, которому будет присвоен и человеческий образ, и роль эха души Медеи, когда та будет мерно бить по нему куском арматуры.

Проблема детей и наследования сегодня в театре часто идёт по пути отрицания родительства и нарождения чего-то нового. Спектакль Марии Селедец идёт противоположным путём. Сбой мироздания происходит от матери, проблема человечества – от неспособности родить новых людей. Медея (Алина Никольская) убивает сыновей, вырвав их преждевременно из собственной утробы – разрывает на животе тонкие колготки, а следом большой мусорный мешок, который она запихнула в них перед этим. Из мешка начинают мутно хлестать «воды», а затем появляются головки детей, которые на детей ещё вовсе не похожи.

Работа с текстом Хайнера Мюллера – это путь разложения уже разложенного античного текста, вследствие чего особым образом выясняется герой спектакля. Алина Никольская здесь единственный исполнитель. Её авторы спектакля уже в афише обозначают как «Материал». Не Медея, не няня, не Ясон – некий образ праматери, существующей в полном одиночестве на пороге полностью разбитой жизни.

Многое в спектакле построено на восприятии мира через рок-музыку. Так прологом становится песня «Всё как у людей» Гражданской обороны, кассету с которой Алина Никольская ставит в проигрыватель и, сев на куб рядом, выжидающе смотрит зрителям прямо в глаза. «Вот и всё, что было. Не было и нету», – слышится вибрирующий голос Егора Летова. У героини постепенно нарастает желание нападать и бить – что-то инстинктивное, пугающее. Она порывается напасть, постоянно сдерживая себя, прищуриваясь, дрожа всем телом. Сквозь неё будто проходит электрический ток невероятной мощности, с которым постепенно становится всё труднее справляться. Героиня Никольской – чистая энергия, страсть и боль. У неё всё очень физиологично – тошнота чёрной краской, желание умыться, роды похожих на реальных эмбрионов.

Когда смотришь на неё, становится отчаянно страшно, человеческое в ней всё более размывается. Под влиянием истинного ужаса боишься ожидать постоянно возникающих поэтических находок спектакля. Вот героиня Никольской утягивает грудь эластичным бинтом, нахлобучивает похожую на каракулевую дырявую шубу, но вот она в струящемся чёрном платье до пола – современная героиня, которой отказано во многих человеческих правах.

Задуши послушными руками своего непослушного Христа.

Разрешая саму себя от бремени, кто она теперь себе?

Включая известную песню, кто она теперь нам?

Харкая не кровью, а будто бы всей людской скверной, что скажет она?

И, если цивилизация кончилась, что скажем мы сами?

Лишь калитка по-прежнему настежь, лишь поначалу слегка будет больно. 

Силиконовые зародыши.
Уносит.
Нежно укладывает на горку земли.
Рвёт их.
Пускает им кровь.
Ни Медеи, ни детей, ни Ясона, ни няни.
Мстит.
Убегает.
Отомщена.